Разговор с Художником. 

Дмитрий ДЕСЯТЕРИК, для газеты  «День»

Высокий, немного флегматичный киевский художник Алексей Белюсенко — при том, что уже давно признан в своем цеху, — не очень склонен «высовываться», производить эффектные движения. Это просто не в его ритме. Достаточно и того, отчасти головокружительного впечатления, что с порога производит его мастерская. Здесь взгляд гостя сразу разбегается, дробится по сотням странных предметов, затейливых мелочей, невиданных деталей. Для полного описания этого факультета найденных вещей недостанет даже увесистого фолианта. Пузатая бутыль, набитая пробками. Морская галька, закрепленная на изящной деревянной рамочке. Ряды круглых коробок с гвоздями. Причудливые статуэтки из позолоченной проволоки. Коробки из-под сигар, набитые бумажными губами, ушами и прочими частями цветных журнальных тел. Деревянные потрепанные канделябры 18 века. Остроумные и яркие коллажи все из тех же бумажных клочков. Банки с желатином, разными клеями и с такими веществами, которым, быть может, еще и названия не придумано. Картины маслом: портреты, пейзажи, натюрморты. Фантастический, расписной стул… В большинстве своем обыденные, эти предметы здесь приобретают особую, небудничную, праздничную ценность.

 

Секрет в том, что Белюсенко, буквально под ногами подбирая невидную материю жизни, относится к ней если не с благоговением, то с уважением, которое происходит от страсти к своему ремеслу. Это — страсть самоучки, каждый раз познающего заново и найденную вещь, и то искусство, которое нужно к ней приложить, чтобы преобразить ее. И пусть здесь вновь и вновь изобретается велосипед — будьте уверены, таких велосипедов мир еще не видел и много бы утратил без них.

— Как родился художник Белюсенко?

— Сам собой. Даже художественную школу не оканчивал. Взял кисть с маслом в руки в 28 лет, а до того что-то рисовал в школе на уроках рисования. Единственно, в 1987 году попал в реставрационные мастерские, посмотрел, что люди рисуют, решил тоже попробовать, понравилось. Дальше развивался по обычным законам. Сначала подражательство, потом самостоятельность. Академическую школу миновал, слава богу.

— Почему слава богу? Ведь она же что-то дает.

— Жалко 5—6 лет, что уходят на учебу. Единственное, что дает академия, по-моему, — это уверенность в том, что умеешь рисовать. Я до сих пор уверен, что не умею.

— То есть, ты — стопроцентный любитель.

— А что плохого в этом слове? Все в жизни проистекает от любви. Плохо, когда не любят.

— В чем же ты профессионал?

— В том, что я любитель. У меня одна особенность, как у норовистой лошади — если не хочется делать, не делаю. И сколько раз ни пытался себя заставить, ничего толкового не получалось. А когда есть желание, то идет подпитка, энергия. Вдруг оказываешься выше себя.

— Но деньги же надо регулярно зарабатывать.

— Довольно сложный вопрос, но я его как-то решаю. Было время, я жил только на доходы от продажи своих полотен. Сейчас больше потребностей, меньше продаж, а цены выросли, денег не хватает. Работаю дизайнером по интерьерам и как-то графу доходов заполняю. Кроме того, мне очень быстро надоедает то, что делаю. Многие идеи умирают в зародыше. Раньше больше энергии было, мог на какую-то ерунду целый день потратить. Сейчас стал ленив и даже не записываю замыслы, которые возникают. Все равно в этой стране ничего не получится.

— Но что-то тебя вдохновляет заниматься столь безнадежным делом?

— Мне интересна не сама жизнь, а ее отражения в литературе, музыке, театре. Между реальностью и мной словно какое- то стекло. Живу в прозрачной оболочке, и только вещи, опосредованные мной или другими художниками, писателями, воспринимаю со всей силой чувства. Потому я не гедонист. Сколько раз ездил в Крым, — все время проводил на пляже в поисках камушков, не мог валяться на пляже, развлекаться. Нет, конечно, купался, загорал, но, в основном, работал.

— Ты сказал об отражении. Но ты же берешь материал непосредственно от природы — те же камни, дерево…

— Одни стали художниками от любви к жизни, другие — от страсти к искусству, третьи — от житейской неудачливости. У меня творческая жилка иного плана. Можно назвать это изобретательством. Если я вижу два предмета, абсолютно между собой несвязанных, то они могут связаться в моей голове, и получится та же рамочка, оклеенная камушками. То есть иногда толчком служит материал, предмет, я начинаю думать, куда его применить. Ведь у меня только самообразование, оно, естественно, неполно, и потому я иногда изобретаю велосипед. Однажды я придумал женский портрет разрезать на кусочки и повесить в рамочках, но более образованные ребята сказали, что такую картинку уже сделал Магритт. Я нашел репродукцию этой работы, перемонтировал, поиздевался над ней и назвал «Месть Магритту». Но это редкий случай, обычно работа — процесс неуправляемый. Я даже когда за холст сажусь, не знаю, что там получится.

— Ты стоишь особняком среди киевских художников. Не ощущаешь дискомфорта от такого положения?

— Я действительно стою особняком. Я не проходил с ними Худшколу, а затем институт. Ведь я сам не киевлянин, я в Украину приехал шестилетним из Средней Азии, из Киргизии, связей никаких не было. Мне даже неловко на этих тусовках, вернисажах, где все всех знают, учились, работали вместе, мастерские рядом. Но, что приятно, они меня признали, поверили, что я свой.

— Ты можешь обозначить свою манеру одним словом?

— Ты знаешь, у меня нет собственного почерка. Я, наверно, полистилист. Человек, когда учится, постоянно пишет пейзажи, натюрморты, вследствие в руке появляется почерк. Я, скорее, имитатор. Я сам себе выдумываю почерк и на данную серию употребляю. Каждый раз придумывается что-то новое. Я очень часто меняюсь. Это можно сравнить с животными, которые линяют, меняют кожу. Я очень часто линяю. Устаю от того, что есть. Давно устал от этой мастерской, но у меня нет сил все это развалить, перекрасить стены.

— Вообще твои коллажи напоминают какую-то предметную азбуку. Ты как будто пытаешься сосчитать атомы мира, составить их перечень. Работаешь как учетчик житейских мелочей.

— Да, архивариус во мне живет. Люди, которые впервые попадают ко мне, говорят, что не видели столь упорядоченной мастерской. Получается такая научная эстетика, а на самом же деле все это чисто внешнее.

— Момент театральности…

— Это не театральность, — скорее, склонность моя к исследованию того, как эти странные предметы не из жилья работают в интерьере. Я бы такие вещи использовал в работе и с настоящими интерьерами, в которых люди живут. Но пока что не нашел заказчика-оригинала.

— У тебя возникает внутренний диалог с материалом?

— Только во время работы. Когда вещь сделана, некоторое время продолжаются отношения. Затем пуповина рвется, вещь прячется или вешается на стену, я перестаю ее замечать. Только потом, когда пристально посмотрю на нее или вытащу из закоулка, удивляюсь — это же вроде я сделал. Есть такой прием у художника — для того, чтобы проверить композицию, нужно посмотреть на нее отраженной в зеркале — сразу видны недостатки. Свежий взгляд и есть такое зеркало. Но, как правило, поздно, чтобы уже переделывать.

— У тебя, кажется, тема стекла, зеркала — весьма излюбленная.

— Она во мне очень глубоко сидит. Но, если говорить о зеркалах, меня никогда не впечатляла симметрия. Не люблю орнаментов и тому подобное. Вот видел плакат — мордочки Микки-Маусов, штук сто, и у одного что-то отличалось — то ли глаз был закрыт, или еще что-то, а все остальные одинаковые. И этот один среди них невероятно выделялся. Вот урок, — в симметрии, в монотонном ряду должно быть что-то не отсюда.

— Многие твои работы по настроению озорные, детские. А ты, заметно, весьма серьезный господин.

— Я как раз несерьезный … Нельзя абсолютно задавить в себе какое-то качество, оно все равно вылезет. Если ты будешь развивать в себе силу воли, то твоя слабость тебя в конце концов одолеет, если развиваешь правую руку, от нее же и погибнешь. Я сейчас к 40 годам пришел к тому, что и от себя устал, хочу побыть кем-нибудь другим. Мне всегда нравились именно те художники, которые совершенно не похожи на меня.

— А ты не думал поработать в русле инсталляций, видеоарта? Это была бы очень радикальная перемена.

— Мне просто кажется, что есть в этом что-то от ума. У меня тоже много от головы, я очень головной тип, все в мире пропускаю через свой интеллект, потому мне близки люди, которые спонтанно работают, на одних чувствах. Мажут краску как хотят, и куда хотят, холст кончился — начал по стене мазать, не может остановиться. Вот такие люди более симпатичны. Картина все равно была и есть намного более иррациональным предметом, нежели любая инсталляция. Инсталляция вся придумана, она рассчитывает эффект, который произведет на человека, она очень продажна, что ли… Думаю, время все расставит на места. Хотя сейчас, по правде говоря, я не уверен, что объективность восторжествует, по одной простой причине — привлечены очень большие деньги на раскрутку этих имен. Если ты придумал какой-то свой «изм», уже имеешь право на раскрутку. Я сяду, до вечера придумаю 20 штук «измов» и любой — готовый рецепт для раскручивания проекта. Но это скучно, противно. Как это объяснить… ты заранее нарисовал себе камеру, из которой уже не выйдешь. А мне терять свободу не хочется. Вот Кабаков совместил интерьер коммунальной квартиры с общественным туалетом. Немцев, для которых он это делал, такое построение сильно потрясло. А у нас это везде, нас этим не удивишь. Потому Кабаков там более известен, любим и продаваем. Эта эстетика помойки действительно хороша там, где-нибудь в Беверли-Хиллз, мы жили на этой помойке, у нас это не красота, а обыденность.

— Мне кажется, ты в чем-то близок к барокко с его культом деталей, разнообразных перечней. Жил бы в то время — составлял бы бестиарии.

— Я очень много читал о барокко — мне бы, наверно, было бы страшно жить тогда… Один «Молот ведьм» чего стоит. Я рад, что родился уже после Второй мировой, что всех этих ужасов не застал. У меня же нет скорлупы, панциря, я погибаю в первую очередь как слизняк, раздавленный машиной. Мне нужны условия, приближенные к тепличным. Я очень камерный художник, меня пугают размеры холста 1х1,5 метра. Как-то привык на колене работать, ковыряться.

— Иголками на рисовом зернышке не пробовал писать?

— Это мне совершенно чуждо. Даже миниатюрную книгу не люблю. Со временем я понял, что книга — не украшение, ты же с ней спишь и живешь, она что-то другое должна тебе нести.

— Пытался ли ты заниматься чем-либо еще, вне пределов искусства?

— Неохота разговаривать о жизни… Пробовал многим заниматься, многое не получалось. Не потому, что мне не нравится какая-то профессия. Я очень долго искал среду, где бы чувствовал себя комфортно. У меня родители пролетарии, и начало моей трудовой деятельности было связано с законом Ома, я работал электриком на разных предприятиях. Меня не устраивали не столько законы Ома, сколько люди, с которыми приходилось работать. Только когда попал в реставрационные мастерские, немного успокоился. Я и сейчас тружусь в трех ипостасях: реставратор, дизайнер, художник. Тут уже все перепуталось, что ради денег, что ради славы — не знаю. И среди реставраторов я известен, и среди дизайнеров, и среди художников. Хотя я очень не люблю сидеть на трех стульях, это крайне неудобно. Быть архитектором — значит, постоянно бегать. За день наматываешь 150 км по городу на машине от объекта к объекту. А в реставрации приходишь и за час нужно отчистить квадратный сантиметр поверхности. Ритм совершенно иной. Вот я сегодня занимался беготней — и уже не могу ни писать, ни заниматься реставрацией. С утра на чистую голову могу включиться, но потом уже не могу бегать.

— К социуму ты, очевидно, стараешься не иметь отношения. Сказать, что ты украинский художник, нельзя?

— Я космополит по сути, от рождения, для меня национальность не имеет значения. Культура — это принадлежность человечества. Было бы смешно, если бы древний орнамент начали оспаривать разные народы мира. Он возник у всех параллельно. «Битлз» — это не английская культура. Просто условия там были хорошие созданы, чтобы это продвигалось… А социум бывает разный. Компания друзей — тоже социум, маленькая ячейка, там все люди очень мне близки. А с обычной жизнью мне очень трудно контактировать, особенно в каких-то общественных местах, в метро, автобусе, где определенная публика собирается.

— Успех — тоже, в какой- то мере, часть культуры. Что такое успех для тебя?

— В первую очередь это уверенность в себе. Когда ты достигаешь чего-то, твои страхи и комплексы уходят, становишься другим человеком, получаешь какой-то щит. Но в первую очередь реагирую на мнение тех людей, которые что-то понимают. Похвала профессионала намного приятнее, чем восторг профана. Это вопрос совести каждого, кто себя по кому мерит. У меня всегда были комплексы, потому что мерил я себя не по тем художникам, которые рядом со мной, а по тем, что труднодостижимы во всех отношениях.

— Выходит, для тебя мнение единиц весит больше, чем молва миллионов.

— Даже мнение одного человека, которого я считаю в этой области докой, для меня важнее мнения остального мира. Иногда слова зрителя не налезают на голову, как хвала, так и хула. Когда меня признали художники в Киеве, особенно те, которых я давно любил, вот тогда уже появилась уверенность в себе. А она помогает и работать.

— Есть ли жанры, чуждые тебе?

— Батальными полотнами не занимаюсь.

— Если б ты рисовал батальное полотно, то войну кого с кем бы ты изобразил?

— Нарисовал бы что-нибудь ироническое. К этой области человеческой деятельности я отношусь очень отрицательно.

— В армии доводилось служить?

— Попадал. Самое неприятное воспоминание в моей жизни. Опять же — среда. Я попал не в свою тарелку. Вообще, война, оружие — это не мое. Я человека по лицу не в гневе ударить не могу. Вот когда уже адреналин наберется и ничего не вижу, тогда могу и ударить.

— А бывает такое?

— Помню, в детстве было. Если меня били, я это все спокойно воспринимал, было больно, — плакал. Но меня возмущала социальная несправедливость. Когда один мой одноклассник, довольно сильный парень, развитой физически, начал бить другого, которой был гораздо слабее его, у меня вдруг трусость исчезла, не знаю почему. Я тут же вступился, и меня тот драчун впоследствии еще и зауважал. В принципе сила уважает силу. Но это абсолютно не моя стихия. Меня удивляет, как такие люди, как братья Кличко, могут драться. Нормальные, интеллигентные ребята, и тут же это месиво, кровь, разбитые брови — не понимаю, как это может увязываться.

— Есть ли какой-то материал, с каким ты еще не работал, но очень хочешь?

— Когда узнали, что я булыжники собираю, мне несли полудрагоценные камни — сердолики, ага ты, опалы, но для меня это очень пошлостью отдает. А вот в обычных булыжниках заключена магия, из них что-то хочется сделать. И потому… Да! Вот сейчас у меня появилось желание сделать что-то из воздуха. Отличная сказка — «Новое платье короля». Гениальные художники были эти портные: сумели из воздуха сшить платье!